Они сидели у моря под звёздами, и волны звучали как дыхание мира. Разговор, как всегда, начался просто — с истории, а закончился вопросом о душе.
Муза первой заговорила:
— После Вавилонского плена всё изменилось. Народ потерял Храм, но сохранил веру. Это поразительно — стены разрушены, но традиция выстояла.
Лилит усмехнулась:
— С точки зрения науки — закономерно. Когда лишают силы, включается память. Нет армии — появляются тексты. Когда забрали Храм, Бог переселился в слово. И с тех пор человек ищет Его не снаружи, а внутри.
Она слушала и думала, что, может быть, именно тогда впервые появилась вера без храма, вера как внутреннее состояние.
Муза кивнула:
— А потом Персия. Кир Великий разрешил вернуться и восстановить Храм. Для верующих — чудо, для истории — политика. Империя всегда умеет превращать доброту в инструмент власти.
Лилит подбросила в огонь ветку:
— Но в этот момент вера перестала быть земной женщиной и стала абстрактным духом. Она утратила тело. А значит, и чувственность. Где-то там, между Персией и Грецией, женщина начала исчезать из мифа.
— А потом пришла Греция, — сказала Муза. — Философия и религия встретились лицом к лицу. Слово стало важнее прикосновения.
Лилит фыркнула:
— Мир мужал. Всё нужно было измерить, доказать, классифицировать. Душа — в понятиях, любовь — в категориях. А женщина, чья сила всегда была в ощущении, в интуиции, вдруг стала «неразумной».
Муза улыбнулась грустно:
— Но и в этом был смысл. Пока разум не исчерпает себя, сердце не сможет вернуться.
Она записала:
«История — это дыхание Бога через женщину и попытка мужчины объяснить это дыхание формулой».
— А потом — Рим, — сказала Муза. — Империя законов и дорог.
— И тюрем для чувств, — добавила Лилит.
Муза не спорила:
— Но именно там рождается Христос. Вера, говорящая языком сердца. Иисус как будто возвращает женское начало в духовность — мягкость, сострадание, принятие. В Нём есть то, что в мужчинах редко встречается: способность не побеждать, а исцелять.
Она тихо произнесла:
— Но когда эта вера стала системой, она снова потеряла женщину. Мария осталась на иконах, а все остальные — в тени. И тайные жрицы, и целительницы, и те, кто помнили язык земли и тела — их вытеснили из храмов.
Лилит усмехнулась:
— Вот и вышло, что религия сердца родилась из женского начала — и тут же его осиротила.
Муза подняла глаза к звёздам:
— Но сердце нельзя запретить. Его можно только забыть. А значит, однажды кто-то вспомнит.
Она кивнула:
— Будда говорил о пути освобождения, Кришна — о любви через преданность, Иисус — о сострадании. Все они, по сути, возвращали миру то, что когда-то жило в женщинах. Это знание тела, дыхания, присутствия. Оно ушло под землю, в травы, в руки повивальных бабок и ведьм. Но оно живо.
Лилит зевнула, но глаза её блестели:
— Пусть живёт. Без него цивилизации — просто камни. Женщина — не дополнение к религии, она и есть её дыхание.
Муза улыбнулась:
— Религии сердца начинаются там, где женщина перестаёт быть символом греха и снова становится символом жизни.
Они долго молчали, слушая, как море бьётся о берег. Волны напоминали дыхание мира — то вечное, что не нуждается в словах.
Она записала в дневнике:
«Может быть, именно так всё и начинается. Не с храмов, не с чудес, а с простого тепла. С умения согреть другого — или хотя бы себя. И помнить, что Божественное всегда говорит голосом сердца. А у этого голоса — женская интонация».
Звёзды мерцали, костёр угасал, но воздух был наполнен мягким светом — как после исповеди, где никто никого не судит.
И всё вокруг будто шептало:
«Пора вспомнить, кто мы были, прежде чем нас начали толковать».